«Звуки, издаваемые птицами, предлагают в нескольких отношениях ближайшее сходство с языком», — писал Чарльз Дарвин в «Происхождении человека» (1871), размышляя о том, как люди научились говорить. Язык, казалось ему, может восходить к пению, которые «могло дать начало словам, выражающим разные сложные эмоции».
Возможно, Дарвин был на верном пути. Поговаривают, что язык является логическим продолжением двух коммуникативных форм, распространённых в животном царстве: сложного пения птиц и более утилитарного и информативного общения, которым пользуются многие другие животные. «Их случайное сочетание и породило человеческий язык», — говорит ведущий автор гипотезы Сигеру Миягава из Массачусетского технологического института (США).
Г-н Миягава отталкивается от мысли, подробно изложенной в его предыдущих работах, о том, что в языке существуют два «слоя»: «уровень высказываний» (речь идёт об организации предложений) и «уровень лексики» (имеется в виду содержание предложений). Нечто подобное высказывали такие лингвисты, как Ноам Хомский, Кеннет Хейл и Сэмюэл Джей Кейзер.
Так вот, пение птиц напоминает первый «слой», а «танцы» пчёл и короткие выкрики приматов — второй. В какой-то момент (возможно, 50–80 тыс. лет назад) люди объединили эти типы выражения в уникальную и сложную форму — человеческий язык. Может показаться, что соединить «яблоки» и «апельсины» нельзя, однако, присмотревшись, мы увидим, что эволюция частенько лепит новое из старого, зачастую получающего радикально новую функцию.
Что же это за «слои». Возьмём простую фразу: «Тодд увидел кондора». Её можно слегка изменить: «Тодд увидел кондора?» Как видим, лексический пласт остался тем же, но организация предложения изменилась (в данном случае — на уровне интонации), и оно получило новый смысл.
В птичьих песнях нет лексического слоя. Их мелодии обладают целостной структурой, то есть вся песня имеет одно значение: призыв к спариванию, защита территории и пр. Японская амадина (Lonchura striata domestica) способна возвращаться к предыдущим частям мелодии, что позволяет ей передавать больше информации. Соловьям доступны 100–200 различных мелодий.
Другие животные, напротив, совсем не пользуются этим «слоем». Телодвижения пчёл должны служить точным указателем на источник пищи; крику примата, предупреждающему о появлении хищника, тоже не до «красоты».
Мы же плодотворно сочетаем две системы. Мы не только передаём сообщения посредством речевых знаков, но и рекомбинируем их элементы, производя всё новые слова и их сочетания. Возможно, древний человек и впрямь начинал с пения, создавая сложные мелодические узоры, и лишь впоследствии добавил слова. Судите сами: и у людей, и у птиц в процессе овладения языком есть такая стадия, когда они восприимчивы к любому языку. Кроме того, у нас совпадают области мозга, ответственные за язык. Ещё одно сходство ранее обнаружил знаменитый фонолог Моррис Халле: в человеческих языках наблюдается конечное число моделей ударения и ритма. Иными словами, наш язык, несмотря на его поразительную гибкость и бесконечную изменчивость, представляет собой ограниченную, замкнутую систему, организованную по принципам, напоминающим музыкальные.
Быть может, дальнейшие исследования покажут, что гипотеза неверна, но стоит обратить внимание по крайней мере на одно важное обстоятельство: растёт число специалистов, которые полагают, что язык есть не только культурная конструкция, не просто набор случайных знаков с произвольно приписанными значениями, но в значительной мере продукт биологической эволюции.
Результаты исследования опубликованы в журнале Frontiers in Psychology.
Подготовлено по материалам MIT News.